Рассказ основан на реальных событиях, по воспоминаниям
моей мамы Березиной Ольги Васильевны.
Посвящается её светлой памяти.
1.
Далеко-далеко, затерявшись где-то в далёких глухих таёжных просторах, приютилась на берегу реки Нерчи деревенька Зюльзя. Хоть и далеко она была от фронта, но и сюда докатилось жестокое и безжалостное эхо войны. Мужчин почти никого не осталось. Так, мелькнёт где-то старенький дед, что уже не годен для службы, или инвалид по здоровью, а то вернувшийся с фронта. Вот и у маленькой Оли тятя бил фашиста где-то очень далеко от Читинской области. Старшая она была среди своих братиков, шёл ей 11 годик. Надо было приглядывать за младшими. Время тяжёлое, военное. Мама почти не находилась дома. Работали в колхозе тогда почти сутками: всё для фронта, всё для победы. Вся забота о братиках легла на плечи маленькой Оли. Было у неё три братика. Тот, что был постарше, играл со своими сверстниками, смастерили самодельный пистолет. И во время выстрела из самоделки выскочила гильза и убила мальчишку, попав ему прямо в глаз. Второй был Гоша. Родился он нормальным ребёнком. Но как-то в один день полез он к только что закипевшему самовару, потянул его, да и опрокинул на себя. От ожога его вылечили, но в результате испуга ребёнок лишился слуха и речи. Так и жил до конца дней своих глухонемым. Младший Толя был нормальным, здоровым ребёнком. По силе возможности, старался ей во всём помогать. Кушать в доме было нечего, война. Ходила она с младшими братишками по ночам зимой на колхозное поле. Выкапывали там из-под снега оброненные во время уборки колоски пшеницы. Приносили домой и долго вымачивали их в воде. Воду меняли несколько раз, так как колоски были травленные, и есть их сразу было нельзя: умрёшь от отравления. Колоски эти травили специально, чтобы не собирали их люди, и чтобы на будущий год эти оброненные колоски дали новый урожай. Весной ходили на картофельные поля, собирали тошнотики. Тошнотики — это картошка, которая перезимовала под снегом, а весной высохла на солнце. Это там, где было тепло, такая картошка прорастала и росла снова. А в Забайкалье, промёрзшая насквозь, она погибала и уже никуда не годилась. Вот разве что на тошнотики. Размолотый такой картофель смешивался с лебедой или крапивой и варился на воде и чуть приправлялся солью — есть их было невозможно, тошнило. Но голод не тётка, ели, отсюда и название тошнотики. Ели и лебеду, и крапиву. Летом ходили в степь копать луковицы саранки. Так вот и выживали в войну. До войны успела Оля закончить два класса, а потом уж не до школы было. Надо было как-то выживать.
Летом Оля пасла в поле колхозных баранов, чтобы заработать трудодни на семью. Осенью на трудодни давали немного продуктов, чтобы можно было хоть как-то выжить. Однажды она посла отару, и за ней увязалась большая худющая собака. Она сначала просто шла следом за отарой. Потом вдруг подбежала к отставшему ягнёнку и схватила его зубами.
Оля, увидев это, схватила с земли палку и кинулась к ней с криком:
— Кух, кух. Отпусти, собака, ягнёнка. — Но собака не отпускала свою жертву, стараясь волоком утащить её.
Неизвестно чем бы могло закончиться это, не появись на своей двуколке объездчик. Старенький дед, занимавший эту должность, каждый день объезжал колхозные поля. Чтобы голодный люд не совершал краж с полей, чтобы животные и домашняя скотина не потравила да не вытоптала молодые всходы. Увидев, как маленькая девочка с палкой пытается отбить у волка ягнёнка, он быстро достал ружьё и выстрелил. Волк оказался старым, зубы уже давно истёртыми и тупыми. Не смог он задавить ягнёнка, спасла толстая шкура — так, придавил немного; ягнёнок после оклемался. А вот если бы не обходчик, подойди Оля ближе к волку, загрызть ребёнка ему бы сил хватило.
Это потом Оля научилась отличать волка от собаки. Да и многим другим премудростям.
2.
Как-то по зиме к их дому подкатили запряжённые конские сани, и к ним в дом, запустив клубы морозного воздуха, вошли поп с попадьёй из соседней деревни Крупянки; очень долго они о чём-то шептались с Олиной мамой, изредка незаметно поглядывая на Олю. В конце концов, уже только под вечер они уехали. Так они приезжали к ним несколько дней подряд. Привозили разные подарки и продукты. И подолгу о чём-то шептались с Олиной мамой. Все эти вечера её мама ходила сама не своя. Всякий раз прижимала её к себе, гладила по головке, целовала и всё плакала.
— Что ты, мама? — спрашивала её Оля, предчувствуя что-то недоброе. — Почему ты плачешь?
Но она только тяжело вздыхала и всё отмалчивалась, только ещё крепче прижимая Олю к своей груди. А утром приехал снова поп, с работником загса. Переписал он Олю на свою фамилию и увёз к себе в дом. Как ни сопротивлялась, ни плакала Оля — ничего не помогло. Уговорил тот поп её маму. Зажиточный он был, а вот детей Бог ему не дал. Вот и уговорил: дескать, помогу тебе с детями с голоду не умереть, и дочку твою, как родную, любить буду.
Эх, тяжёлое было время... Хоть и обливалось кровью сердце материнское, а младших тоже как-то поднимать надо было. Вот и согласилась, отдала старшую дочь в дети. Поп с попадьёй оказались хорошими, добрыми людьми. Они окружили бедную девочку вниманием и заботой. Накупили ей всякой одежды и много разных кукол и игрушек. Да только ничего этого Оле было не надо. Скучала она и плакала по своим младшим братикам и маме. И как-то в ночь, когда все в доме уснули, она достала свою старенькую, штопаную-перештопаную одежонку, которую нашла, когда её выкинули в дальний угол хозяйского двора, и припрятала её. А теперь, скинув с себя всю чужую одёжку, надела свою. И, не побоявшись ни темноты, ни лютого зимнего холода, ни волков в степи, она крадучись, бесшумно выскользнула из дома. И отмахав пешком огромное расстояние, к утру уже была в родном доме.
Почти следом за ней к их дому подлетели конские сани, с взмыленного коня хлопьями слетала пена. Из них выскочил и ввалился к ним в хату перепуганный до смерти поп. Увидев Олю, он упал на колени, благодаря Бога, что она жива и здорова. Девочка спряталась за мать и упрямо твердила: "Не буду у вас жить. Всё равно убегу." Поп с попадьёй действительно оказались люди хорошие. И поняв состояние ребёнка, снова забирать её не стали, а привезли ей всё, что было для неё куплено.
3.
А вскоре и тятя вернулся с войны, весь израненный. Дома сидеть не стал, а взял своё старенькое охотничье ружьишко и, забрав Олю с собой, ушёл в тайгу. Там-то Оля и научилась охотничьим премудростям. Помогая тяте ставить и проверять петли на зайцев да силки на птицу. Поддерживала огонь в землянке, заготовляла хворост для печурки, когда тятя долго отсутствовал на промысле.
Однажды, уже весной, шли они как-то по берегу Нерчи. Надо было проверить рыболовецкие снасти. Берег в этом месте был размыт большим паводком реки. И получилось, что шли они по узкой полоске берега между водой и высоким береговым обрывом. Вдруг в воду упало что-то очень большое, обдав их снопом брызг.
— Что это, тятя? — спросила Оля, удивлённо смотря на воду.
— Не знаю, доча. — Василий покрутил головой. — Может, комок земли сорвался с обрыва, — предположил он.
Немного прошли по берегу, и снова в воду упало что-то большое, обдав их брызгами. И из воды вынырнул и поплыл сухой пень. Охотник остановился и, приготовив ружьё, стал осматривать край обрыва. Оказалось, там был молодой медведь. Он кидал вниз всё, что попадётся ему на глаза, и следил за людьми. Василий выстрелил в воздух, и медведь скрылся в зарослях.
— Ишь ты, какой игрун, — покачал головой он. — Так и пришибить мог.
Очень скоро Оля научилась различать следы разного зверя. Определять, где находятся у них лежки. Много чему она научилась у тяти, бродя с ним по тайге.
Как-то она заметила, что отец иногда считает на косточках кулака. Показывая пальцем на косточку верхней фаланги пальца, он говорил: "С однем". Потом, перенося палец между косточками, говорил: "Без одня". Она не знала и не понимала, что так считают дни в месяце: с однем — 31 день, без одня — 30. Не знала она этого и не понимала, но ей неизвестно почему нравилось это его занятие. И, как любой любящий своего родителя ребёнок, она старалась подражать ему. И как-то вечером он сидел возле печи и чинил старую прохудившуюся обувь. Она смотрела, как он ловко орудует сапожным крючком, и вдруг вспомнила это его занятие. Устроившись поудобнее в уголке, Оля сжала кулачок и начала тыкать пальчиком, приговаривая:
— С однем, без одня. С однем, без одня.
Василий, прошедший такую страшную войну — человек с напрочь испорченными нервами. Не понял, что она даже не понимает, что делает. Он иcподлобья взглянул на ребёнка. Ему вдруг показалось, что она его передразнивает. Вместо того, чтобы объяснить ребёнку, что и для чего, молча отложил шитьё, снял с себя сыромятный ремешок и так отходил её по заднему месту, что девочка неделю не могла сидеть на стуле. С тех пор страшная обида на всю жизнь поселилась в сердце ребёнка. Что я такого сделала? Почему не объяснил? За что так жестоко наказал? За чтооо?!
А по весне тятя вступил в артель на лесоповал. Он гонял плоты вниз по Нерче. И Оля снова была с ним. Она помогала поварихе, носила воду с реки, мыла посуду, чистила картофель, заготовляла хворост для печи, на которой готовили еду для артельщиков. Иногда ей удавалось уговорить тятю и прокатиться с ним на плотах вниз по реке. Это было опасное, но захватывающее детскую душу чувство.
Оленька стояла на плоту, подставив встречному речному ветру своё личико. И, закрыв глаза, кричала внутри себя:
— Я лечууу! Я лечууу! Туда, где все дети счастливы! — И счастье переполняло её детскую душу. Она и не догадывалась, что это были самые счастливые дни её такого короткого детства. А впереди уже маячила не по-детски взрослая и тяжёлая жизнь. Но ничего этого Оленька не знала. А пока она ликовала в своей детской и безгрешной душе — я лечууу, я лечуууу — и крупные, крупные и солёные слёзы счастья катились по её детским щёчкам.
